Чтобы проголосовать за данную конкурсную работу нажмите кнопку "Нравится" (изображение поднятого вверх большого пальца руки, которое располагается непосредственно под размещенной на сайте работой).
Видный молдавский художник Михаил Бруня, один из самых веселых живописцев страны, незаметно разменял 8-й десяток лет. И это тем более удивительно, что при всех своих сединах он по-прежнему юношески энергичен, словоохотлив, весь в трудах и планах, в его глазах пляшут смешинки, а голос не утратил былой звонкости. Поздравляем юбиляра с итоговой датой и не упускаем момента побеседовать с ним об этапах его большого жизненного пути.
Каракатицы с гробом Сталина
— Михаил, 70-летие вообще что-то значит для вас?
— Особо нет. Как-то проскочило. Жизнь продолжается. Выставка вот предстоит с 26 сентября по 13 октября в галерее "Брынкуш". Всех приглашаю.
— Говорят, что после 70-и человек впадает в детство. А давайте вместе впадем в ваше детство?
— Я помню обрывочные картины своей жизни примерно с года, во всяком случае, одну из них — родители были в гостях в селе Кукурузены Оргеевского района, у прежних сослуживцев по сельхозшколе им. Котовского. Отец-агроном там преподавал садоводство, мама была учительницей русского языка. В какой-то беспорядочно заставленной мебелью комнате меня поразил черный выключатель на стене: нажали на торчащий из него рычажок — и вдруг загорелся свет (до 10 лет я рос при керосиновой лампе).
Подробнее помню себя лет с трех, всплывает из глубины памяти: Сталин умер, это прозвучало из черной картонной тарелки радиоточки. Мама с бабушкой озабоченно перешептывались, а меня одели и отправили на улицу. В это время в селе какую-то женщину хоронили, и я решил, что это и есть Иосиф Виссарионович. Под впечатлением события нарисовал карандашом на листке бумаги: людей-каракатиц, каких рисуют все дети, с хоругвями, гроб несущих, и подписал корявыми буквами — "Хоронят Сталина".
На моей памяти мы не раз переезжали из села в село, куда отца направляли на работу. В памяти осело: весь наш скарб трясется в каруце, отец несет на руках мою новорожденную сестренку — по рытвинам, крутым подъемам и спускам проселочной дороги, я тоже иду пешком. Став старше, я узнал, чем был вызван именно тот переезд: в школе, где работала моя мама, инспектор роно обнаружил, что учителя подклеивают газетными портретами товарища Сталина учебники пособия, а некоторые даже используют в качестве туалетной бумаги... Разразился скандал, педколлектив разогнали по другим школам, а некоторых отправили в места не столь отдаленные.
Папе дали должность главного колхозного агронома (он считался человеком без высшего образования, что отражалось на его зарплате — его французский диплом признали лишь перед выходом на пенсию), а мама преподавала в школе пригорода Оргеева, Слободки, где мы и поселились, а потом в Оргееве, в педучилище. Довольно трудное у нашей семьи было существование. Но при этом на фоне тогдашних оборванных и голодных сельских послевоенных детей я себя чувствовал барчуком. У меня даже какие-то игрушки были...
Меня отдали в русскую оргеевскую школу. Языковой проблемы для меня не было, дома звучала румынская речь, просто учтено было, что в русской школе преподаватели были на голову выше своих сельских коллег.
Не так давно побывали с приятелем на встрече выпускников этой школы — ни одного знакомого лица. Неудивительно, прошло полвека. Городок с тех пор изменился, налицо признаки евроремонта стараниями господина Шора. Но дикий и запущенный городской парк времен моего детства мне нравился больше... Школа задним двором выходила в этот парк, мы частенько сбегали с уроков и углублялись в его дебри.
Как Браунштейн стал Бруней
— О своем родовом древе что можете сказать?
— Моя бабушка по матери, Елизавета, наполовину полька, наполовину немка, родилась и выросла в Санкт-Петербурге. Пережила голод во время гражданской войны, когда одна из ее сестер умерла от голода. Отцу ее удалось вывезти семью в Воронежскую губернию. Там постоянно сменялись красные и белые. И однажды, когда пришли красные, к бабушке посватался военный медик-красноармеец, на много лет старше ее. И она, чтобы облегчить жизнь семье (одним ртом станет меньше), вышла за него. Выпускница лучшей петербургской гимназии обучала бойцов грамоте. Тогда свирепствовал тиф, и она тяжело им переболела. После войны мой дед Эммануил Авербух решил показать жену родственникам (он был из Чинэшэуц). Бабушка рассказывала: "Ночью мы сели в лодку, чтобы переплыть через Днестр, и нам тут же в спину стали стрелять". Так они оказались в Бессарабии. У деда появилась практика (был зубным врачом), они обзавелись домом, детьми. Это было в Арцизе (юг Бессарабии).
А когда началась Великая Отечественная война, они снова вынуждены были бежать. Добрались до Одессы, вскоре захваченной румынами. Весь инструментарий дантиста того времени умещался в докторском саквояже. Сразу же появились и пациенты. Но румыны, войдя 16 октября в Одессу, первым делом организовали еврейский погром. 24 октября семья в последний раз увидела моего деда. Ушел на работу и не вернулся.
Мне об этом в детстве мало рассказывали. Когда я был в США, мамина подруга, живущая в Бруклине, поведала, что по городу тогда было повешено около 5 тысяч человек: на воротах, на столбах, на деревьях, на балконах. "Тетя Лиза (моя бабушка) несколько дней бегала по городу, разыскивая среди повешенных своего мужа!". Дело в том, что на Маразлиевской, самой фешенебельной улице Одессы, которая тянется вдоль бывшего Александровского парка, где пляж Ланжерон и высятся роскошные дворцы, находилось здание НКВД. Когда румыны пришли, то взяли его под штаб армии. Очевидно, оно было заминировано. Погибло много солдат и офицеров — румынских и немецких. Антонеску сразу объявил, что это сделали жиды. И начались погромы: вешали (не без подсказок соседей), а основную массу выводили за город и расстреливали...
Маму с ее братом забрали в тюрьму. Но бабушке удалось договориться с каким-то румынским начальником, видимо, за деньги. Детей она крестила в лютеранскую веру, а брак бабушки и дедушки не был официально зарегистрирован. Благодаря справке, что дети незаконорожденные и лютеране, их отпустили, хотя потом 13-летнего маминого брата угнали на работу в Германию.
Война оставила бабушку и ее детей без дома, без средств к существованию... Перебрались в Кишинев, где им помогли на первых порах родственники со стороны дедушки Мони. Мама познакомилась с беженцем из Румынии Морисом Браунштейном, моим отцом, человеком интереснейшей биографии. Он мало говорил, а мне не приходило в голову расспрашивать. Знаю, что родился он в 1907 году в Брэиле, рано остался сиротой, его отец, Фроим, умер, когда отцу было всего 3 года. Когда его мать Эрнестина повторно вышла замуж, то оба ее сына стали поочередно жить у разных родственников то в Бухаресте, то в Плоештах, то в Брэиле. При жизни отца я не задумывался, почему он вдруг поехал во Францию и окончил там агрономический факультет университета в городе Нанси, после чего сразу уехал в Палестину.
С учебой отцу помог его дядя со стороны матери, адвокат Марсель Бернфельд. Я не очень понимал, почему этот городской до мозга костей, столичный мальчик, нанялся экспедитором на везший в Хайфу партию скота пароход и стал жить в палатке, наряду со многими молодыми евреями из разных стран, на подмандатной Британии территории, работать в кибуце агрономом на апельсиновой плантации. Только зрелым человеком я понял одну простую вещь: отец хотел строить Израиль! Он пробыл там около двух лет, затем вынужден был вернуться в Бухарест проведать тяжело заболевшую мать. Это было в 33-м году. Возвратиться в Палестину ему не позволили англичане, не выдав визу. Видать, он у них был не на хорошем счету. Пришлось остаться в Румынии и стать одним из семи агрономов-евреев на всю страну. Думаю, отец был заметной фигурой в еврейских кругах Бухареста того времени — его взял к себе управляющим своих имений сам граф Коста-Фору.
Это был аристократ, влиятельный политический деятель, публицист и очень богатый человек. Идя наперекор насквозь антисемитской государственной системе, защищал евреев. После издания им во Франции брошюры "Пленники Румынии" о дискриминации местных евреев был незамедлительно исключен из румынского союза журналистов. Видимо, то, что он взял к себе на работу агронома-еврея, тоже было демонстративным политическим шагом.
В 1940 году, когда Бессарабия отошла к СССР, был короткий промежуток времени, в который можно было свободно в обе стороны переходить границу. На фоне усиливавшегося в Румынии антисемитизма многие евреи, не имея другой возможности, бежали в СССР. Оказался среди них и мой отец. Будучи на военных сборах в приграничной Тулче, он дал на лапу командиру части, и тот его отпустил в увольнение (я до сих пор храню ту увольнительную записку). Они с женой перешли по мосту через реку и оказались в Советском Союзе. Дорога отца выложилась в Бельцы, а его первая жена, высококлассная портниха, продолжила свой путь до Москвы где стала обшивать артистов Большого театра и дипломатов. Они разошлись в конце войны.
Отца первым делом арестовали как немецкого шпиона, держали пару недель в тюрьме, а потом... У нас дома находилась фотография благообразного седого человека в костюме и галстуке, с университетским значком. Это был некто Сквиренко, спаситель моего папы. Новая власть поставила его заведовать семеноводческой станцией в Бельцах. И там оказался кадровый недокомплект: не хватало именно агронома. Уж не знаю, может, они хорошо посидели с начальником НКВД за рюмкой чая, но отца вскоре выпустили, заставив принять советское гражданство, и он стал работать на той станции.
В начале ВОВ отец добровольцем пошел на фронт. В 1942 году поступил негласный приказ очистить армию от всех, кто служил в армиях прогитлеровской коалиции. И отца отправили на трудовой фронт. Строил железную дорогу вдоль фронта Саратов — Сталинград. Говорил, на фронте было все-таки легче: на стройке просто умирали с голоду. Однако ему снова повезло: в 1943 году попал в еврейский совхоз, организованный под Саратовом для снабжения фронта, и до конца войны там проработал.
Папа до конца жизни говорил по-русски с сильным румынским акцентом. Когда мне впервые довелось услышать, как разговаривал писатель Ихил Шрайбман, у меня было острое ощущение, что слышу голос моего покойного отца... Люди одного поколения, схожих происхождения и жизненного пути. Тот же акцент, те же интонации...
Отца познакомили с моей матерью, когда она тоже успела побывать замужем. Ее прежний супруг нашел себе женщину побогаче. Мама очень переживала, но надо было как-то выстраивать жизнь — так встретились и сошлись два человека с разбитыми войной судьбами...
— А фамилия у вас почему не Браунштейн?
— В довоенное время в Румынии был очень популярен еврейский комик Бруня-Фокс. Бухарестские приятели в шутку стали называть отца "Бруня", и он хохмы ради и не без доли тщеславия стал приписывать это прозвище к своей фамилии — Браунштейн-Бруня. Потом и в документах отца появилась эта двойная фамилия, а в обиходе его стали звать кратко: Бруня. На эту фамилию записали и меня с сестрой, когда пришло время идти в школу...
— Вы вдовец, очень вам сочувствуем. Что согревает вашу память о второй половинке?
— Познакомились мы с Наташей в университете. Она училась на филфаке, а я на физмате. Были знакомы пару лет, как вдруг закрутилась любовь. Меня как раз в то время выгнали из вуза, с 4-го(!) курса (я был тот еще фрукт), но она дождалась меня из армии, и мы поженились. Супруга поставила условие, чтобы я восстановился в университете. После его окончания даже проработал около года по специальности. Прожили мы в браке 40 лет. У нас родились 2 девочки, Катюша и Лиза. Они давно живут в Израиле.
Карандаш победил синхрофазотрон
— Физик — и вдруг художник. Это ж надо, какой кульбит вы сделали! Как смогли перестроиться, трансформироваться из физика в лирика? В чем подвох?
— Я с детства любил рисовать и лепить. Отец немного рисовал, поэтому поощрял мои занятия, покупал пластилин — мама иногда плакала, потому что везде в доме находила его ошметки в самых неподходящих местах. Когда в 1961 в Оргееве открылась художественная школа, я поступил было туда, но быстро бросил: скучно было рисовать гипсовые шары и кубы или бумажные цветы, — начал отлынивать и вскоре забросил эту учебу.
Но рисовать, а особенно лепить — продолжал, да и в школе вечно поручали делать стенгазеты. Позже, когда уже отучился на физфаке и появилось свободное время после работы, стал для себя творить под воздействием любимого Франсиско Гойи какие-то композиции с политическими намеками.
В середине 1970-х меня бесил культ личности впавшего в детство Брежнева с его орденами и поцелуями. Раздражали идиотское восхваление его и подлизы, которые окружали генсека.
Я в то время трудился инженером в конструкторском бюро. И стал набрасывать, прямо за кульманом, карикатурные композиции на эту тему. Один мой коллега дружески предупредил: "Ты плохо кончишь. Настучат, и тебя или посадят, или в психушку отправят. Шел бы лучше в издательство и к своим 120 рублям приработок добавил". Очевидно, ему не раз приходилось выпивать в шалманах при входе на Комсомольское озеро с издательскими художниками. Мне эта идея понравилась, и я подался в издательство. Попал на прием к главреду. Состоялся такой диалог:
"Вы кто?" — "Хочу иллюстрировать книги". — "А образование есть". — "Я физик". — "Ну, не знаю, у нас работают такие профессионалы, как Богдеско, Григорашенко".
Но, хмыкнув, отправил меня в художественный отдел. Я показал свои работы, и мне дали на пробу сделать обложку романа. Возился с ней более 4 месяцев, 17 раз приносил новые варианты, пока наконец не сказали, что все — годится! И каждый раз мне говорили, что идея хорошая, а исполнение никудышное. С того времени, с лета 1975 года, и началось мое сотрудничество с издательствами. Пару лет проработал в штате "Картя молдовеняскэ", пока в феврале 1981 года не повздорил с директором, на минуточку членом ЦК КПМ, и не уволился с большим скандалом. С тех пор я свободный художник, тихо занимаюсь себе своими делишками. Иллюстрировал книги до начала 1990-х и достаточно успешно. Некоторые получали дипломы. Так, в разгар перестройки много шуму наделала серия политической сатиры, в основу которой легли "подпольные" композиции, нарисованные в 1970-х тушью на листах сворованного в родном КБ хорошего советского ватмана.
Про физику... Тут, опять же сыграли роль "плохие данные", имеющие отношение к 5-й графе, потому что у отца родной брат жил в Америке. В то время людей с таким, как у меня, образованием, готовили, в первую очередь, для работы на ВПК, на военных. И когда я начинал заполнять анкету на трудоустройство, то сразу спотыкался об этот пункт. Система сбоев не давала. И это при том, что у меня был «свободный диплом», дававший право не ехать по распределению в какой-нибудь Конгаз, а самостоятельно подыскивать себе работу в Кишиневе. Я был как выгодная невеста: можно было брать на работу и не ставить на очередь на квартиру. Мне стали предлагать остаться на кафедре. Сначала на моей, потом на другой. Потом предложили работу на другом факультете, инженером при какой-то центрифуге. Но результат везде был один и тот же: приглашавшая сторона при встрече начинала отводить глаза в сторону и грустно говорить: что-то не получается. Понял, в чем дело, когда один лаборант, член партии, шепнул, что тормозит партком и о работе в вузе мне лучше забыть.
Положив диплом в карман, тут же отправился к секретарю университетского парткома. Как только вошел, он стал что-то строчить, сделав вид, что меня в упор не видит. После паузы все-таки спросил, по какому я явился вопросу. "Да вот, мне на одной кафедре предлагали остаться, на другой. И каждый раз вы тормозили". "А кто вам это сказал?". "Этого я вам не скажу. Знаю и все". "А что, мы разве можем доверять работу со студентами человеку, который был отчислен из университета, постоянно высказывал недостойные советского гражданина идеи? Мы знаем, что, когда и кому вы говорили на протяжении всех лет учебы!".
Я был лопух и не понимал, что всюду стукачи и они фиксируют все, что я болтаю. Говорю: "Да ладно, успокойся. Я не за этим пришел, а всего лишь за тем, чтобы послать тебя". И послал на три веселых буквы. "Если обиделся, можешь позвать свидетелей и подать на меня в суд. Будь здоров!". Развернулся и был таков.
По счастью, через какое-то время мне удалось устроиться в конструкторское бюро, для работы в котором не требовались секретные допуски. Это был специфический результат приезда Брежнева в 1974 году в МССР и его дружбы с Бодюлом. Мой тесть знал старшего лейтенанта Бодюла, который был начальником ремонтной службы дивизии, отвечавшим за закупку и лечение лошадей. В то время хорошенькая жена старлея Бодюла работала секретаршей Брежнева. Короче, в 1974 году Брежнев и Бодюл решили строить в МССР гигантские животноводческие комплексы. Было организовано конструкторское бюро, которое должно было поставлять для них технику. И я стал в той структуре работать.
Бескрылые бюрократы и межгалактические звездолеты
— Наслышан, что вы проиллюстрировали более 100 книг. Что можете вспомнить интересного из своей оформительской работы. Есть ли ностальгия по тем плодотворным золотым временам?
— Ностальгия есть, потому что у меня все-таки была свобода творчества. Я не гнался особо за деньгами, не смотрел на издательства в плане цены вопроса, а смотрел, чтобы мне в работу попал интересный автор. Одним из первых серьезных произведений, с которым мне очень повезло, была книга "Солярис. Звездные дневники Ийона Тихого" Станислава Лема.
— Какими своими работами вы особенно гордитесь?
— Когда-то я гордился большим циклом из 30 работ "Ода бюрократу". Чиновники во все времена были бездушными и приземленными. В свое время изготовил маски персонажей из "Мастера и Маргариты". Потом иллюстрировал трилогию братьев Стругацких о Максиме Каммерере: "Обитаемый остров", "Жук в муравейнике" и "Волны гасят ветер". Мне так же нравилось иллюстрировать научно-популярные книги — по физике, биологии, медицине. Некоторые из них получали дипломы на конкурсах "Искусство книги".
— Видел ваши работы на еврейскую тематику, полные теплого юмора. Есть ли серии?
— Да, есть целый цикл "Сны водолаза", или "Охота на Левиафана", где я использовал еврейские мотивы. Работа над ним то затихает, то снова разгорается. Все пошло от того, что мне как-то пришло в голову написать переполненную горьким юмором книгу-антиутопию о том, как лет через 500, после ужасающих катастроф, изменивших очертания континентов, выжившие, но вбитые если не в каменный век, то уж точно в средневековье, евреи пытаются по обрывкам памяти восстановить текст Танаха, срастить концы разорванной истории. Нынешнее время они, почти ничего о нем не зная, представляют себе Золотым Веком. Горькая ирония в том, что чуть ли не главным источником их сведений о нашей эпохе они считают чудом уцелевшие обрывки текстов то ли сумасшедшего, то ли придуривающегося нашего современника, который пишет о каких-то "подводных евреях", помогающих выживать евреям обычным, наземным...
Тогда-то и появились попытки как-то изобразить моменты из воображаемой жизни этих самых "подводных евреев".
— Гротеск, сарказм, какие-то хулиганские мотивы в вашем творчестве — чем объяснимы? Чего стоит фигура фараонши, причудливо перекрученной в талии на 180 градусов? Это от молодости души, требующей вечного бунта против всех и вся?
— Трудно сказать точно, как появляется та или иная идея. Но, если уж появилась, дальше начинает действовать инженерный подход: определение задач и нахождение эффективного их решения. Не забываю при этом, что все жанры хороши, кроме скучного. А ирония — прекрасное средство от скуки. И спасибо великим учителям, которым не довелось узнать, что они — мои учителя. Тот же пан Станислав Лем, кстати, польский еврей, был большим юмористом. Мне посчастливилось проиллюстрировать тонкий и изысканный юмор "Загадки Прометея" венгерского еврея Лайоша Мештерхази. Не с первого прочтения "Иосифа и его братьев", серьезнейшего творения Томаса Манна, я смог понять, что и оно проникнуто сарказмом и юмором. Нобелевский лауреат, сохраняя на лице серьезнейшее выражение, держит фигу в кармане и в душе посмеивается над читателем... Смех очень нужен в нашей жесткой, суровой жизни.
Чтобы проголосовать за данную конкурсную работу нажмите кнопку "Нравится" (изображение поднятого вверх большого пальца руки, которое располагается непосредственно под размещенной на сайте работой).
