Было невероятно, что у Михаила Шатрова снова появилась возможность прийти к Олегу Ефремову, теперь уже во МХАТ, с новой пьесой об одном лишь дне из тех, что потрясли весь мир. В будущем спектакле под названием "Дальше… дальше… дальше!" автор вывел на сцену 24 реальных персонажа, стоявших по разные стороны октябрьских баррикад, сместил их во времени, свёл в полемике. Обсуждение пьесы Ефремов подытожил такими словами: "Смысл пьесы для меня однозначен. Пока мы не скажем честно и открыто, что мешало нашему движению, пока не уясним, в чём причины ошибок, неудач и трагедий, мы не сможем двигаться вперёд". В этом же духе на страницах популярнейших "Московских новостей" рассуждал Юрий Афанасьев: "Мы ещё не в полной мере осознали, почему применительно к перестройке говорим – революция, почему сопоставляем её историческое значение с Октябрьской революцией.
Наше хорошее главным образом в том, что мы стали страной, способной сделать наконец решающие шаги к зрелому полномерному социализму, в том, что мы остались верными революционным идеалам, возненавидев то, что предавало и предает их, что деформировало и деформирует социализм".
Пространство памяти об Октябре начало организовываться заново. Дискуссии историков и писателей разрушили представление о монолитном единстве большевиков в октябре 1917 года. Критике были подвергнуты старые подходы, которые не давали возможности верно оценить поведение отдельных деятелей революции. Если, к примеру, считать, что Григорий Зиновьев и Лев Каменев просто изменники, непонятно, почему после победы революции по предложению Ленина они вошли во Всероссийский центральный исполнительный комитет. В вышедшей в сентябре 1987 года третьей по счету энциклопедии "Великая Октябрьская социалистическая революция" были приведены не сотни, а многие тысячи фамилий – полные составы Военно-революционных комитетов во всех губерниях, организаторы Красной гвардии, подробные сведения о таких партиях, как кадеты, эсеры, меньшевики. Однако справки на Льва Троцкого, Николая Бухарина, Алексея Рыкова, тех же Зиновьева и Каменева были написаны весьма странно, с акцентом на их предшествующие и последующие ошибки, то есть на оценку их деятельности в момент революции накладывалось их будущее.
Неудовлетворённость существующими ответами об Октябре вызвала большой интерес к распространяемой по Москве русской версии изданной в США книги Стивена Коэна "Переосмысливая советский опыт". В ней содержалось опровержение основополагающего тезиса "тоталитарной советологии", который сводился к неразрывной преемственности между первоначальным вариантом русского коммунизма – большевизма – и сталинизма, который с неизбежностью развивался из Октября 1917 года. Одетая в смирительную рубашку этой дидактической схемы советология увязла в интеллектуальной косности, в непрерывных повторах типа: "Сталинизм – единственно рациональный, логичный и даже триумфальный итог большевистской революции". Коэн назвал подобную хитрость заинтересованного исторического мышления "виговским принципом", имея в виду старую традицию английской школы писать летопись прошлого, исключив из рассмотрения сложности и спрямив извилистый путь исторического развития, излагать прошлое в услугу настоящему и ставить на историю заплаты текущих соображений. Конечно, замечал Коэн, историки-виги таким образом славили Британию, а виги-советологи, идя этим же путём, осуждают советское общество, но сам приём – один и тот же. Этот упрёк относится и к нашим догматикам и тем учебникам, в которых без труда можно было вычитать образ монолитной, замороженной во всех её компонентах, формах и связях системы, история которой в принципе завершена и защищена от закона перемен.
Параллельно новому освещению пространства памяти о революции и её последствиях в умах так называемых постмодернистских поэтов в 1987–1988 годах возникала совершенно иная конструкция отношения к прошлому. Поэт Тимур Кибиров, в своих стихах, казалось бы, равноудалён от сталинизма и "шестидесятничества" (как антисталинизма), но он многовариантно возобновляет эту связку, дополняет её "досталинской эпохой", а главное – либерализацией 1987 года. Спящий тракторист, пьяница и матерщинник выступает у него вместо ожидаемого "человеческого фактора". Пустая кабина "летящего с ускорением" трактора символизирует и советскую, и постсоветскую обыденность. Художественные и общественно-политические интенции "шестидесятников" персонифицируются наиболее этикетной фигурой:
Тройка мчится, мелькают страницы,
Под дугой Евтушенко поет.
"Шестидесятничество" становится объектом безапелляционной критики за инфантилизм и конъюнктурное приспособленчество, с одной стороны, и претензий на моральную и культурную монополию, романтический "мессианизм" – с другой. Для Кибирова это – две стороны одной медали "тоталитарной чеканки". Дмитрий Пригов тоже предложил своё понимание различия между "революционным" и "сталинским" периодами. Это различие констатируется так, чтобы в ходе понятийной эквилибристики доказать "от противного" их тождественность:
Латыша стрелок латышский
Подстрелил – ай да стрелок!
А ворошиловский стрелок
Ворошилова не смог
Однако.
Протест против официального и "шестидесятнического" романтизмов, конечно, распространится только в 90-е годы. Пока же в конце 80-х власти нетрудно было загнать его в подполье. Тем более что "шестидесятники" – дети ХХ съезда – так хотели "исправить и обучить власть", так стремились "достроить социализм". И для нового генсека Михаила Горбачёва, выступившего в Кремле с докладом "Октябрь и перестройка: революция продолжается" юбилей был тем "моментом памяти" и "моментом размышления", которые фокусируют прошлое в болевых точках сегодняшнего дня. Ликвидировав их, взяв из опыта революции то, что необходимо, Советский Союз снова выйдет на дорогу к "новому миру – миру коммунизма" и с этой дороги "не свернет никогда".
То, что было невозможным в 1967-м, случилось в 1987-м. Общество перехватило у власти инициативу в формировании проекта памяти. После этого мутация пространства памяти стала лишь делом времени. Символично, что именно накануне 70-летия Октября случился "казус Ельцина": "могильщик" советской системы был подвергнут политическому остракизму именно накануне её главного праздника, окрашенного в том году ещё и в юбилейные тона. Направление мутации также было предзадано – рокировка культурных героев и субъектов памяти о революции при превращении зон антипамяти в своего рода "зоны исторической истины". Подобная мутация означала не создание другого проекта памяти, а вытеснение существовавшего на протяжении десятилетий проекта откровенным антипроектом. Хотя нельзя не отметить, что в отличие от 1967 года, Горбачёв на первых порах всё же пытался переосмыслить Октябрь в системе координат перестройки и гласности и тем самым сохранить монополию власти на трактовку прошлого.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
Продолжение — во вторник.
