Великая Победа в Отечественной войне заново освятила идеалы революции и стерла классовые обиды и все иные предвоенные и военные просчеты и ошибки власти. Писательница Мариэтта Шагинян сравнивала атмосферу, царившую в то суровое и трагическое время, с воздухом "октябрьских, тех особых дней".
Насколько правомерно такое сравнение, как соотнести его с тем, что выигранная война стала аргументом в оправдание созданной системы? Логика здесь такая: пусть даже Сталин делал всё неправильно, но поскольку его модель общественного устройства обеспечила победу над фашизмом, то уже хотя бы по одному этому она была целесообразна. И уже не важно было, что при строго документальном подходе обнаруживалось — система, которая, казалось бы, создавалась для ведения войны, и оправданием которой во многом было ожидание грядущих битв, – эта система в первые же недели и месяцы обнаружила свою недееспособность, и понадобилось включить совершенно иные механизмы управления страной.
Знаменитые военные парады 7 ноября 1941 года и 24 июня 1945 года, когда к Мавзолею Ленина были брошены штандарты и знамёна поверженного Третьего рейха, навсегда соединили в пространстве памяти Октябрь и Победу. Теперь одна духовная опора общества поддерживала другую. Даже эмигрантская Россия, поставив в 1942 году вопрос о том, были ли большевики органическим эпизодом русской истории, связывала ответ с признанием Октябрьской революции настоящей революцией.
Однако спустя два года после страшной войны различные сводки о настроениях людей фиксировали растущую аполитичность общества. К примеру, не выборы в Верховные Советы союзных и автономных республик волновали людей, а тема продовольственных затруднений, работы коммунальных служб и городского хозяйства. Народ не воспринял с радостью отмену смертной казни в 1947 году, а забеспокоился, что этот шаг станет способствовать росту и без того разгулявшейся послевоенной преступности. Как это ни парадоксально, но вина за возникавшие трудности сваливалась на ближнее "начальство". Верховная власть и её живое олицетворение – Сталин – находились вне критики. Любые непопулярные решения связывались, как правило, с "неведением" Сталина либо с некими "тёмными силами", которые "обманывают Сталина". Разнообразные слухи и глухая тревога не могли не усилиться и по факту отсутствия Сталина на торжественном заседании 6 ноября, военном параде и демонстрации 7 ноября.
В юбилейный год в стране сложилась крайне тяжёлая ситуация. Принудительные хлебозаготовки, оставившие деревню без хлеба, сокращение категорий населения, получавших гарантированный минимум продовольствия, нежелание властей расконсервировать государственный резерв, кризис снабжения вызвали голод 1946–1947 годов. Всего по СССР голодали около 100 миллионов человек, от голода и связанных с ним болезней погибли около двух миллионов человек. Все эти факты тогда скрывались советскими властями. Ситуацию могли поправить денежная реформа и отмена карточной системы, готовящиеся правительством, но они были запущены не накануне 30-летия Октября, а лишь в самом конце 1947-го. Боялись предреформенной лихорадки – всплеска спекуляции, злоупотреблений финансовых органов и, конечно, разочарования от неизбежной потери части сбережений. Кстати, все эти опасения подтвердились. Финансовая ситуация стабилизировалась медленно. Но главное, что реформа показала наличие коррупции в правящей партии. Управление по проверке парторганов ЦК сообщало, что некоторая часть руководящих партийных и советских работников оказалась политически и морально неустойчивой, а отдельные коммунисты скатились в болото мелкобуржуазного перерожденчества. Безусловно, такие оценки засекречивались. Однако в этом контексте понятно обращение к "судам чести", которые возникли в 1947 году по поручению Сталина как "новая форма воспитания" и которые были призваны бороться с инакомыслием и дисциплинировать партийно-государственный аппарат. Будучи выборными органами с правом вынесения общественного порицания, они тем не менее могли передавать дела на то или иное лицо следственным органам. Недвусмысленно в докладе Вячеслава Молотова на торжественном заседании 6 ноября прозвучали угрозы против "вредителей и шпионов", "раболепия и низкопоклонства" перед Западом. Снова активизировалась цензура. Власть серьезно восприняла возникавшие по стране конспиративные кружки и группы молодежи. В автобиографической повести Анатолия Жигулина "Черные камни" рассказывается о Коммунистической партии молодежи, возникшей в 1947 году в Воронеже. Аналогичные кружки возникали в Москве, Ленинграде, Челябинске, Свердловске и других городах. В следственных материалах они проходили как "антисоветские" и даже "террористические". На самом же деле импульсом к их появлению становилось сравнение реальной жизни с памятью об изначальных идеалах Октября, с теми положениями, которые звучали в произведениях Маркса, Энгельса и Ленина, теории социализма. Неслучайно поэтому московская группа называлась Союзом борьбы за дело революции. Той революции, в которой нет диктатуры Сталина, нет государственного капитализма, при котором правящая верхушка выступает как коллективный эксплуататор. Идея "предательства интересов революции" и связанное с ней стремление "восстановить справедливость" становились конструктивным принципом романтического порыва молодых. Однако расплата была чудовищной – три члена союза были расстреляны, тринадцать – заключены в лагеря на срок от 10 до 25 лет.
Дамоклов меч новой массовой чистки нависал не только над молодым поколением, ищущим правды. Но вряд ли это могло заново скрепить послевоенное общество. Нужна была формула новой великой цели, равной по своей энергии Октябрю. Сталинское окружение понимало это и, судя по открывшимся в 1980-е годы документам, искало эту цель – построение в ближайшие 20–30 лет коммунистического общества. Для определения путей к этой невиданной цели, которая должна была стать стержневой в новой (третьей) Программе ВКП(б), была создана программная группа. В неё вошли академики Марк Митин и Павел Юдин, Пётр Поспелов, Дмитрий Шепилов и Михаил Иовчук, Пётр Федосеев и Константин Островитянов, Лев Леонтьев и Отто Куусинен. В отдельных проектах, в частности у последней пары, выдвигались весьма смелые по тем временам предложения, к примеру, о необходимости ограничения срока пребывания в партийных и советских выборных органах, о выдвижении нескольких кандидатов на выборах депутатов в Советы всех ступеней. В окончательном варианте проекта новой программы эти предложения приняты не были. Впрочем, и сам проект, уже отпечатанный типографским способом, был сдан в архив, а XIX съезд партии отложен. Осенью 1947 года в ЦК ВКП(б) и в правительство был направлен проект Генерального хозяйственного плана, рассчитанного до 1965 года – время вступления страны в коммунизм. К этому моменту, то есть через 20 лет, СССР должен был перегнать главные капиталистические страны по размерам промышленного производства на душу населения, а главное, одну третью часть потребляемого народного дохода распределить по потребностям (сначала – хлеб, картофель, а затем – "почти все" продукты питания). Идея нового скачка, стремление в кратчайшие сроки создать коммунистическое общество, конечно, не считались ни с реальной послевоенной действительностью, ни с желанием людей участвовать в очередном экстатическом действии, навязываемом "сверху", снова выкладываться на пределе физических возможностей. И здравый смысл взял верх – проект Генплана также был сдан в архив.
Несмотря на такой масштабный водораздел, отделявший тридцатилетний юбилей революции от двадцатилетнего, как Великая Отечественная война, празднование 1947 года во многом выглядело римейком торжеств 1937-го. Поменялся "комплект" субъектов памяти и зон антипамяти, заказной негатив культивировался не с таким изощренным усердием и тщанием – апогей послевоенной борьбы с "внутренними врагами" был ещё впереди. Вместе с тем окончательное "забронзовение" культурных героев стало считаться чем-то само собой разумеющимся. Как считали идеологи режима, эти культурные герои прошли испытание войной. То есть официальный проект памяти ветшал – причем гораздо стремительнее, нежели сам породивший его режим.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
Продолжение — во вторник.
